На свете найдется немного людей, к чьим склонностям и задаткам Лахесис* проявила такое же равнодушие, какое она обнаружила по отношению к судьбе Марка Аврелия. Человек, мечтавший об уединении в сельской тиши, был брошен на шумный Олимп римского престола; государь, воздвигнувший на Капитолии статую своей любимой богини - Доброты, должен был царствовать, не выпуская из рук меча; философ, презиравший свою бренную плоть и молившийся в душе Единому Богу, был вынужден разделить посмертный позор предыдущих цезарей - обожествление. Он носил императорский пурпур как власяницу, с твердостью аскета, но без надежды сменить ее на белые шелковые одеяния в царстве небесном. Он не бросил ни одного проклятия гибнущему миру, над которым был вознесен так высоко как будто только затем, чтобы лучше видеть его разрушение; не оттолкнул ни одного человека из толпы, дергавшей края его плаща с требованием разделить ее безумства, суеверия и похоть. Лишь в часы ночных бдений ему было дано отвратить взор от золота, оружия, крови, от зрелища чужого ничтожества и людских страданий, чтобы поднять его к небу или опустить в рукопись Эпиктета.

*Лахесис - одна из трех мойр, богинь судьбы в греческой мифологии; она определяла участь человека.

Жизнь

Эпоху Антонинов (эта династия правила Римом с 96 по 192 год) называли «счастливым временем», «золотым веком» Римской империи. «В наше время все города соперничают между собой в красоте и привлекательности, - писал ритор Элий Аристид. - Везде множество площадей, водопроводов, торжественных порталов, храмов, ремесленных мастерских и школ. Города сияют блеском и роскошью, и вся земля цветет, как сад».

Но взгляд историка видит, что эти прекрасные города начинают пустеть от упадка рождаемости, эпидемий и войн. Вторжения германских орд опустошают целые провинции; через несколько лет после только одного из таких набегов варвары при заключении перемирия возвращают империи сто пятьдесят тысяч ее плененных граждан. Государство не знает мира - ни внешнего, ни внутреннего. Восставшие Иудея и Британия залиты кровью, мятежные легионы бунтуют на востоке. Императоры спокойны за свою жизнь лишь до тех пор, пока солдаты помнят, как выглядят их профили на монетах. Рим забывает свои суровые добродетели. «Здесь , - говорит Лукиан устами одного из своих персонажей, - можно получать наслаждение через „все ворота“ - глазами и ушами, носом и ртом и органами сладострастия. Наслаждение течет вечным грязным потоком и размывает все улицы; в нем несутся прелюбодеяние, сребролюбие, клятвопреступление… с души, омываемой со всех сторон этим потоком, стираются стыд, добродетель и справедливость, а освобожденное ими место наполняется илом, на котором распускаются пышным цветом многочисленные грубые страсти».

Онако и наслаждение теряет былую беспечность. Лица развратников искажены тревогой и страхом - они уже видят, подобно Валтасару, огненную руку, чертящую на стене роковые слова** . Будущее внушает им ужас, настоящее текуче и зыбко, прошлое предано или забыто. Безвольные дети усталого века, они отдали цезарям вместе с бременем власти также и право жить, думать и действовать за них. Даже слово делается личной привилегией императоров. Ритор Фронтон увещевает Марка Аврелия изучать красноречие из жалости к миру, который станет нем без его голоса: «Мир, чрез тебя наслаждавшийся даром слова, станет немым! Если кто нибудь отрежет язык одному человеку, это будет жестокость. Какое же преступление лишить дара слова весь человеческий род?!» Перед отъездом Марка Аврелия на войну с маркоманами народ молит его не уезжать, не опубликовав своих философских откровений.

**В Библии говорится, что последний вавилонский царь Валтасар пировал с приближенными в то время, когда персидское войско царя Кира осаждало город. Во время пира таинственная рука начертала на стене три слова: «мене, текел, упарсин»; пророк Даниил разъяснил, что они означали, «исчислен, взвешен, осужден» - и предвещали близкое падение Вавилонского царства. Через несколько дней Вавилон пал.

Но слово разума уже не может найти себе места в головах этих людей, жаждущих одних лишь чудес. Они готовы поверить любому шарлатану, выдающему себя за пророка или чародея. Один такой проходимец возвещает с верхушки фигового дерева на Марсовом поле близость конца света, если, упав на землю, он превратится в аиста. Затем он прыгает и выпускает спрятанную за пазухой птицу; толпа народа в ужасе разбегается, чтобы укрыться в домах от небесного пламени. Другой пророк и маг по имени Александр, выдающий себя за доверенное лицо придуманного им божества Гликона (его роль удачно выполняет змея с открывающейся пастью, искусно сделанная из тряпья), изрекает туманные предсказания, которые обеспечивают ему бешеный успех среди самых знатных римских патрициев. Вера отцов теряет святость истины и неприкосновенность традиции. Прекрасные боги Лациума теснятся, впуская в Пантеон чудовищ восточного идолопоклонства. Ассирийская Астарта, покровительница всех зачатий, появляется на улицах Рима, влекомая жрецами, публично оскопляющими себя в ее честь; вслед за ней в храмах вечного города размещается весь египетский зверинец. Красота оставляет Рим вместе с разумом, которому вскоре предстоит склониться перед чем то еще более непостижимым - религией распятого Бога, и освятить крест - знак величайшего преступления и позора.

Один из римских историков пишет о глубокой грусти, охватившей Марка Аврелия после его усыновления Антонином Пием*** , предназначавшим его к власти вместе с другим пасынком, Луцием Вером. Этому сообщению веришь, когда смотришь на бюсты Марка Аврелия: одухотворенное раздумьями лицо, запущенная борода, утомленные чтением глаза… Этому человеку не могло быть знакомо властолюбие. И, однако, он, посвятивший себя познанию истины и жизни в согласии с Богом, должен был нарушить сосредоточенность своей души, допустив в нее страсти того века, к которому не принадлежал, расточить ее силы на служение обществу, которое презирал и осуждал.

***Антонин Пий (86 - 161) - римский император с 136 г. Своим безупречным поведением и миролюбием заслужил прозвания Благочестивый и Миролюбивый.

Его царствование напоминало те далекие времена, когда боги и титаны сходили на землю, чтобы вызволить людей из полузвериного существования, дать им законы и обучить ремеслам и искусствам. Марк Аврелий был воплощением человечности, лучшим из людей, как сказал бы Платон. Его ум обнимал все отрасли управления огромной империей, душа была свободна от порочных наклонностей предыдущих и последующих цезарей, тело не знало наслаждений и отдыха. «К народу он обращался так, как это было принято в свободном государстве, - говорит римский историк. - Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было либо удержать людей от зла, либо побудить их к добру, богато наградить одних, оправдать, выказав снисходительность, других. Он делал дурных людей хорошими, а хороших - превосходными, спокойно перенося даже насмешки некоторых… Отличаясь твердостью, он в то же время был совестлив». Он был первым и единственным из цезарей, кто возвратил свободу - народу и былое значение - сенату. «Справедливее мне следовать советам стольких опытных друзей, - говорил он своим приближенным, - нежели стольким опытным друзьям повиноваться воле одного человека».

Патрицианская спесь внушала ему отвращение, он признавал только аристократию добродетели и заслуг перед родиной. Гражданское право, принципы ответственности государя перед законом и заботы государства о гражданах, полиция нравов, регистрация новорожденных - ведут свое начало от Марка Аврелия. Он желал не просто повиновения закону, но улучшения душ и смягчения нравов. Все слабое и беззащитное находилось под его покровительством. Рабство было признано юстицией нарушением естественного права, убийство раба стало преступлением, а его освобождение поощрялось государством. Сын перестал быть вещью отца, а женщина - собственностью мужчины. Государство взяло на себя попечение о больных и увечных. Применение пытки было ограничено, в уголовное право было введено положение о том, что виновность заключается в воле человека, а не в самом факте преступления. Марк Аврелий не вынес ни одного смертного приговора и уничтожил практику конфискаций; единственный род людей, к которому императорские указы проявляли суровость, - было презренное племя доносчиков.

Если он и не осмелился посягнуть на самый отвратительный обычай, оскорблявший величие Рима, - на гладиаторские бои, то, по крайней мере, решился отучить подданных от вида и вкуса крови, приказав выдавать гладиаторам тупое оружие. Его сан требовал снисхождения к кровожадным инстинктам толпы: император был обязан присутствовать в цирке во время боев. Но он подчеркивал свое осуждение этого зрелища тем, что с презрительным равнодушием читал книгу, давал аудиенции и подписывал бумаги, не обращая внимания на бесновавшихся зрителей и насмешки над собой. Однажды толпа потребовала свободы для дрессировщика львов, после того как один из этих зверей эффектно растерзал гладиатора. Марк Аврелий, отвернув голову от арены, велел глашатаю объявить свое решение: «Этот человек не сделал ничего, достойного свободы».

Он часто цитировал Платона: «Государства процветали бы, если бы философы были властителями или властители - философами». Словно в насмешку над этими словами, все мыслимые бедствия обрушиваются на империю. Тибр выходит из берегов, грозя затопить Рим, саранча пожирает поля, землетрясения поглощают целые города в Италии, Иллирии, Галлии. Войны следуют беспрерывно одна за другой. Парфяне разбивают римские легионы в Сирии, Малой Азии и Армении, маркоманы, квады и катты вторгаются в Рецию, Норик и Паннонию. Полководцы Марка Аврелия отбивают эти нашествия, но на смену войне приходит чума, которая продолжается еще дольше. Император организует на государственный счет похороны умерших от заразы и этим окончательно истощает казну. Маркоманы и квады вторично наводняют обезлюдевшие провинции. На этот раз они ведут за собой весь варварский мир - варистов, гермундуров, свевов, сарматов, лакрингов, языгов, буреев, виктуалов, созибов, сикоботов, роксоланов, бастернов, аланов, певкинов, костобоков. Ничего подобного империя еще не видела; государству приходится вооружать рабов и гладиаторов. Теперь Марк Аврелий сам встает во главе легионов. Но на войну нужны деньги, и вот на форуме Траяна два месяца идет необычный аукцион: там продаются императорские драгоценности, золотые и хрустальные бокалы, дорогие вазы и сосуды, картины, статуи и даже золоченое платье императрицы. В итоге дворец Марка Аврелия опустошается так, словно там действительно побывали варвары, но необходимые средства на войну найдены без увеличения налогов. Он уезжает из Рима больной и восемь лет сражается среди снегов и болот, в климате, убийственном для его чахоточной груди. Желудочные боли порой не позволяют разогнуться его изможденному телу, но он ест только утром и вечером и лишь то, чем питаются его солдаты. Поражения не могут поколебать твердость его духа, а победы - забыть о великодушии. Он укрощал варваров силой оружия и приручал их мирными переговорами и раздачей земель для поселения. Его собственные триумфы вызывали в нем лишь отвращение и презрение; цезарь и стоик вели в его душе войну не менее упорную и разрушительную. Когда сенат поднес ему титул «победителя сарматов», он записал в своих «Размышлениях»: «Паук гордится тем, что поймал муху; а между людей один гордится тем, что затравил зайца, другой - рыбу, те - кабанов и медведей, этот - сарматов!» Эта высокомерная ирония - упрек самому себе, напоминание о том, как низко он пал в своем триумфе.

Испытание его убеждений не ограничивалось войной. Ради государственных традиций и народных предрассудков он должен был налагать оковы на свой разум и, стыдясь себя, всенародно фиглярствовать в одеянии первосвященника во время жертвоприношений в честь множества богов официального политеизма. Можно только догадываться, что чувствовал поклонник Единой Сущности, вынужденный на церемонии угощения богов подносить еду бронзовым и мраморным истуканам, покоящимся на ложе. Представьте Моисея, пляшущего перед золотым тельцом в окружении астрологов и магов!

Но быть может, поразительнее всего то, что этот героизм, эти жертвы самоуничижения были напрочь лишены какого либо идеализма. Что значил Рим для человека, который с двенадцати лет называл себя гражданином Вселенной? Какую любовь он мог питать к народу, который даже для собственного спасения не желал отдавать гладиаторов в армию и кричал на форуме: «Император хочет отнять у нас наши развлечения, чтобы заставить нас заниматься философией!»? Мог ли он не презирать людей, требовавших от него, чтобы он заплатил им за ту свободу, которую он добыл для них, харкая кровью в снегах Сарматии? Когда он возвращается в Рим после долгих походов, усмирив варваров и спасши империю, народ кричит со всех сторон, чтобы засвидетельствовать, что в столице считали года: «Восемь, восемь!» Но в то же время из толпы ему делают знаки пальцами, что они должны получить за нерозданный в эти годы хлеб по восемь золотых монет. Марк Аврелий кивает и повторяет с улыбкой: «Да, восемь лет! Восемь динариев!» И все же это улыбка стоика, а не циника.

Он не мог найти опору ни в ком, кроме самого себя. Его лучший полководец Авидий Кассий поднял мятеж в Сирии, обвинив Марка Аврелия в том, что он «занимается исследованиями об элементах, о душах, о том, что честно и справедливо, и не думает о государстве». Луций Вер, его сводный брат и соправитель, беспутничал и разорял казну. Даже собственная семья Марка Аврелия бесчестила и позорила его имя. Его жена Фаустина высматривала в гавани красивых матросов, чтобы затем отдаваться им в портовых кабаках; актеры в театре публично называли имена ее любовников и высмеивали терпение ее супруга. Коммод, его сын и наследник, уже обнаружил многие из тех качеств, которые затем сделали его имя ненавистным для римлян; отец с ужасом видел, что для блага государства должен желать смерти своего сына.

Среди предательств и измен Марк Аврелий сохраняет благородную чистоту души, тщательно следя за тем, чтобы ни одно злобное или мстительное чувство не проникло в нее. Милосердие и снисходительность никогда не оставляют его. Он отнесся к предательству Кассия с великодушным спокойствием. «Марку Аврелию была доставлена связка писем, адресованных Кассием к заговорщикам, - пишет Аммиан Марцелин. - Марк Аврелий, не распечатывая, приказал тут же эти письма сжечь, чтобы не узнать имен своих врагов и не возненавидеть их непроизвольно» . Когда один римлянин стал упрекать императора в снисходительности к Кассию, Марк Аврелий ответил ему: «Не так плохо мы почитали богов, и не так плохо мы жили, чтобы он мог победить» - и напомнил ему старую поговорку: «Ни один государь не убил своего преемника». Своей жене, заклинавшей его из любви к собственным детям не щадить заговорщиков, он написал: «Да погибнут мои дети, если Авидий заслуживает любви больше, чем они, если жизнь Кассия для государства важнее, чем жизнь детей Марка Аврелия ». Современники не сомневались, что он пощадил бы Кассия, если бы это от него зависело. Когда ему принесли голову мятежного полководца, отрубленную его же воином, император отвратил от нее свое лицо и велел похоронить голову с церемониями, подобающими любому другому гражданину. Сенату, желавшему угодить ему изгнанием семьи Кассия, он дал суровую отповедь: «Они ни в чем не виновны. Пусть живут они в безопасности, зная, что живут в царствование Марка Аврелия».

По отношению к Луцию Веру он делал вид, что ничего не знает о его распущенности, так как стыдился упрекать брата. Узнав о пире, на который Вер пригласил всего двенадцать человек и который обошелся в шесть миллионов сестерциев, Марк Аврелий испустил тяжелый стон и пожалел о судьбе государства. Он наказал Вера лишь тем, что на несколько дней поселился в его дворце, полном мимов и куртизанок, и постарался личным примером приохотить его к стоической жизни.

Фаустина всегда оставалась ему дорога. Она сопровождала его во всех походах, из за чего он называл ее «матерью лагерей». О ее безнравственности он не знал, или скорее не хотел знать. Она была дочерью Антонина Пия, и Марк Аврелий боялся, отвергнув ее, оскорбить память своего благодетеля, которого боготворил. А может быть, он все прощал ей ради двух дочерей, «маленьких малиновок», как он любил называть их. Когда он говорил о них, его сердце переполнялось любовью. В одном письме Фронтону он пишет: «Вот опять настали летние жары, но так как наши детки чувствуют себя, хорошо, то мне кажется, что у нас весенний воздух и весенняя температура… В нашем гнездышке каждый молится за тебя как умеет». Он жил для них, для них он воевал и побеждал. Когда по окончании войны с парфянами ему был дарован триумф, он въехал в Рим на колеснице, на которой рядом с ним стояли обе его «малиновки».

«Размышления»

Время полустерло деяния его царствования, но целиком сохранило книгу его «Размышлений» - слепок этой великой души, - словно для того, чтобы мы мерили ее не поступками цезаря, а мыслями философа. Книга эта может служить ответом на страстный призыв Эпиктета: «Пусть кто либо из вас покажет мне душу человека, жаждущего быть единым с Богом, жаждущего не обвинять более ни Бога, ни человека, ни в чем не терпящего неудачи, не испытывающего несчастья, свободного от гнева, зависти и ревности, - того, кто (зачем скрывать мою мысль?) жаждет изменить свою человечность в божественность и кто в этом жалком своем теле поставил себе целью воссоединиться с Богом». Свою книгу Марк Аврелий писал большей частью в лагерной палатке, во время бессонниц, на дощечках, без определенного плана; первая ее часть помечена: «В стране квадов, на берегу реки Гран», вторая: «У Корнунта» .

«Размышления» имеют подзаголовок: «Наедине с собой». Действительно, еще никогда человек не беседовал со своей совестью более интимно, не смотрел более пристально в лицо своему одиночеству. В этой книге чувствуется сосредоточенность души, вопрошающей о себе ночное безмолвие Вселенной. Мысли следуют одна за другой, как удары сердца, как вдох и выдох, вовлекая в свой круговорот вещи и страсти, жизнь и смерть, природу и Бога. Истина здесь почти лишена мифологических и религиозных одеяний, ее обнаженное величие схоже с суровым величием храма, лишенного барельефов и орнаментов.

Бог для Марка Аврелия неотделим от мира, чья вечность - «как бы река из становлений, их властный поток. Только показалось нечто и уже пронеслось…» . Бог мир - живое существо, вечно обновляющее себя согласно им самим установленным законам. Его текучая изменчивость запечатлена и в человеческом уделе: «Время человеческой жизни - миг; ее сущность - вечное течение; ощущение - смутно; строение всего тела - бренно; душа - неустойчива; судьба - загадочна; слава - недостоверна. Одним словом, все, относящееся к телу, - подобно потоку, относящемуся к душе, - подобно сновидению и дыму. Жизнь - борьба и странствие по чужбине; посмертная слава - забвение». Поток становлений вовлекает в себя человека, с каждым мгновением подвигая его к неизбежному концу. Желание наслаждений и счастья в мире, где нет ничего постоянного, сродни безумию: «Это то же самое, как если бы ты влюблялся в пролетающих птиц» . Волны небытия накатываются на человека из прошлого и будущего, грозя захлестнуть с головой; настоящее, та единственная щепка, да которой он пытается устоять, предательски ускользает из под ног: это дар, которым невозможно воспользоваться. Ни младенец, ни юноша, ни старик не имеют никаких преимуществ друг перед другом. «Да живи ты хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч, только помни, что человек никакой другой жизни не теряет, кроме той, которой жив; и не живет он лишь той, которую теряет. Вот и выходит одно на одно длиннейшее и кратчайшее. Ведь настоящее у всех равно, хотя и не равно то, что утрачивается; так оказывается каким то мгновением то, что мы теряем, а прошлое и будущее потерять нельзя, потому что нельзя ни у кого отнять то, чего у него нет. Поэтому помни две вещи. Первое, что все от века единообразно и вращается по кругу, и безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго. А другое, что и долговечнейший, и тот, кому вот вот умирать, теряет ровно столько же. Ибо настоящее - единственное, чего они могут лишиться, раз это, и только это, имеют».

Философ оглядывает мысленным взором ушедшие поколения людей, всю историю человечества и говорит себе: «Созерцай с возвышенного места эти бесчисленные толпы, эти тысячи религиозных церемоний, эти плавания сквозь штиль и бурю, это разнообразие существ рождающихся, живущих вместе, уходящих… Вер умирает раньше Луциллы, Луцилла потом; Максим раньше Секунды, потом Секунда; Диотима раньше Эпитинхана, потом Эпитинхан; Фаустина раньше Антонина, потом Антонин; и так во всем… И все эти люди с умом таким проницательным и те, опьяненные гордостью, где они? Где Харакс, Деметрий, Эвдемон и все, кто походил на них? Призрачные, давно умершие существа. Некоторые на одно даже мгновение не оставили своего имени; другие перешли в ряды преданий, третьи исчезли даже из самих преданий». Величайший из царей и его раб получают одно: «Александр Македонский и его погонщик мулов разложились после смерти при тех же самых условиях, или они оба вернулись в ту же творящую сущность мира, или один так же, как и другой, рассеялись в атомах…» Все, чем люди тешат себя при жизни, в чем они полагают цель и смысл своего существования, оказывается безумным фарсом. «Все, что мы так ценим в жизни, - пустота, гниение, ничтожество… Тщета всякого великолепия, театральные зрелища, стада мелкого и крупного скота, битвы гладиаторов - все это не больше, чем кость, брошенная собакам, кусок хлеба, раскрошенный рабам. Это изнеможение муравья, тащущего свою ношу, бегство испуганных мышей, кривляние кукол, которых дергают за веревочку!»

Ужаснувшись зрелищу, которое открылось его глазам, он восклицает: «Смрад и тлен на дне всего!» Чтобы сжиться с этой мыслью, он советует себе видеть во всех вещах их тленную суть, мысленно препарировать их: «Как представлять себе насчет подливы и другой пищи такого рода, что это - рыбий труп, а то - труп птицы или свиньи; а что фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога с пурпурной каймой - овечьи волосья, вымазанные в крови ракушек; при совокуплении - трение внутренностей и выделение слизи с каким то содроганием, - так надо делать и в отношении жизни в целом, и там, где вещи представляются такими уж преубедительными, обнажать и разглядывать их невзрачность и устранять предания, в которые они рядятся. Ибо страшно это нелепое ослепление…»

Марк Аврелий склоняется перед божеством, которое непостижимым образом заставляет нас чувствовать красоту мира, исполненного зла, скорби, страдания, несправедливости и смерти. Он постигает, что все это лишь необходимые диссонансы единой симфонии, гармония которой ускользает от нашего понимания. В творчестве Бога даже прах обретает величие, ибо служит вящей его славе. «Даже пасть льва и смертельные отравы, все, что может вредить, как шипы и грязь, являются лишь сопутствием благородных и прекрасных явлений. Не воображай же, что в них может быть нечто постороннее тому Существу, которое ты почитаешь. Размышляй об истинном истоке всех вещей!» В необходимости череды рождений и исчезновений Марк Аврелий видит милосердие Бога, определившего каждой вещи свои сроки, как бы ни казались они малы в сравнении с бесконечностью Его существования; он покоряется Его законам, растворяя в вечном потоке каплю своего бытия. "Все мне пригодно, мир, что угодно тебе; ничто мне не рано и не поздно, что вовремя тебе; все мне плод, что приносят твои, природа, сроки. Сказал поэт: «Милый Кекропов град»**** , ты ли не скажешь: «О, милый Зевеса град?»***** Благословляя и славословя мир, он ожидает смерть «в кротости разумения», ибо она приходит не поздно и не рано, а также в свой срок, чтобы, собрав свою жатву, освободить поле для нового посева: «Есть много зерен ладана, предназначенных для одного алтаря; одно падает в огонь раньше, другое позже, но разницы нет… Следует покидать жизнь со смирением, как падает созрелая оливка, благословляя землю, свою кормилицу, и принося благодарность дереву, которое ее взрастило».

****Стих принадлежит Аристофану. Кекропов град - Афины, называемые так по имени их основателя и первого царя Кекропа.
*****То есть мир, вселенная. Сравнение мира с городом часто встречается у писателей стоиков.

Марк Аврелий разделяет стоическую доктрину, согласно которой душа умирает вместе с телом, разлагаясь на первоэлементы. Лишь однажды то, что кажется ему истиной, исторгает у него вздох благородного сожаления: «Как случилось, что Бог, который так хорошо и с такой добротой к людям распределил все вещи, забыл только об одном: почему истинно добродетельные люди, которые в течение всей жизни были в известных сношениях с Божеством, которые были любимы им за свое благочестие, не воскресают после смерти, а погасают навсегда!» Но он тут же одергивает себя: «Ты видишь хорошо, что делать подобные изыскания - это значит спорить с. Богом о его правах… Либо ты живешь здесь - и уже привык, либо уходишь отсюда и этого захотел, либо умираешь и уже отслужил. Кроме этого - ничего. Будь же весел».

Он убежден, что совесть - тот живой гений, который дает душе ощущение сопричастности с божественным; она - лепесток священного огня, который человек, пока он жив, должен всеми силами хранить неугасимым. Властелин мира заклинает себя: «Гляди, не оцезарей, не пропитайся порфирой - бывает такое. Береги себя простым, достойным, неиспорченным, строгим, прямым, другом справедливости, благочестивым, доброжелательным, приветливым, крепким на всякое подобающее дело. Вступай в борьбу, чтобы оставаться таким, каким захотело тебя сделать принятое тобой учение. Чти богов, людей храни. Жизнь коротка; один плод земного существования - праведный душевный склад и дела на общую пользу… Пусть Божество в тебе будет руководителем существа мужественного, зрелого, преданного интересам государства, римлянина; облеченного властью, чувствующего себя на посту, подобного человеку, который, не нуждаясь ни в клятве, ни в поручителях, с легким сердцем ждет зова оставить жизнь… Нежно люби человеческий род и повинуйся Богу… Нужно жить с ним!»

Удивительно это бескорыстное стремление служить Божеству - в себе и себе - в человечестве. Тем неожиданнее звучит резкий окрик: «Покройся бесчестием, о моя душа! Да, покройся бесчестием! Потому что до сих пор ты еще полагаешь свое счастие в душах других людей». Нам никогда не узнать, каким разочарованием вызваны эти слова. Мы можем видеть кровоточащие раны и затянувшиеся рубцы этой души, но не оружие, которым их нанесли. Какое преступление или низость вызвали у него эту жалобу: «Они не перестанут делать то, что делают, хоть ты умри!» Что - донос, клевета или лесть заставили его негодующе воскликнуть: «Так вот те мысли, которые руководят ими! Вот предмет их вожделений! Вот почему они нас любят и почитают! Приучайся созерцать их души обнаженными. Они воображают, что могут вредить своим злословием и служить своими похвалами. Суета!»

Порой одиночество приводит его в отчаяние и он призывает смерть: «Ты видишь теперь, как ужасно жить с людьми, чувств которых ты не разделяешь. Приходи скорее, о Смерть! Потому что я боюсь, что в конце концов забуду самого себя». Есть минуты, когда он готов подставить грудь под кинжалы наемных убийц: «Пусть увидят, узнают люди, что такое истинный человек, живущий по природе. А не терпят, пусть убьют - все лучше, чем жить так». Но отчаяние проходит, и он с тихим безразличием всматривается в сумерки своей жизни: «Не блуждай больше; не будешь ты читать свои заметки, деяния римлян и эллинов, выписки из писателей, которых ты откладывал себе на старость. Так поспешай же к своему назначению и, оставив пустые надежды, самому себе - если есть тебе дело до самого себя - помогай, как можешь… Недалеко забвение: у тебя - обо всем и у всего - о тебе».

Смерть

Смерть Марка Аврелия не прибавила ничего к тому, о чем бы ранее не сказала его жизнь. Чума, распространившаяся в римском лагере во время третьей войны с варварами, не миновала и его. «Едва пораженный болезнью, - говорит Капитолин, - он стал воздерживаться от пищи и питья с намерением умереть». За два дня до своей смерти он сказал друзьям, что огорчен совсем не тем, что умирает, а тем, что оставляет после себя такого сына. Коммод, словно спеша оправдать эти слова, при последнем свидании сказал ему, что он, живой, понемногу сможет сделать многое, а мертвый Марк Аврелий - ничего.

Друзья спешили оставить его, чтобы не навлечь на себя гнев наследника. Он проводил их без жалоб: «Если вы уже покидаете меня, то прощайте, я иду впереди вас». Одно место в его «Размышлениях» говорит о том, что он предвидел эту последнюю измену. «Разве во время твоих последних минут, - говорится там, - не будет таких, которые скажут сами себе: наконец то мы сможем вздохнуть, освободившись от этого педанта; конечно, он не делал зла никому из нас, но мы замечали, что втайне он нас осуждал. Да, размысли в самом себе: я ухожу из жизни, где те, что делили ее со мной, для которых я столько работал, столько приносил обетов, отдавался стольким заботам, те самые пожелают, чтобы я исчез, и будут надеяться, что это принесет им некоторое благо». Только однажды горечь, скопившаяся в нем, прорвалась наружу. Когда военный трибун пришел спросить у него последних распоряжений, он отослал его к Коммоду: «Ступай к восходящему солнцу, для меня настал час заката» .

Сенека сказал, что жизнь не бывает незавершенной, если прожита честно. Книга Марка Аврелия осталась недописанной, но слова, которыми она обрывается, придают ей совершенство законченности: «Человек! Ты был гражданином этого великого града. Что же тут страшного, если тебя высылает из города не деспот, не судья неправедный, но введшая тебя в него природа? Словно комедианта отзывает занявшийся им претор. „Но я же сыграл не все пять актов, три только“. Превосходно, значит, в твоей жизни всего три действия. Потому что свершения определяет тот, кто прежде был причиной соединения, а теперь распадения, и не в тебе причина как одного, так и другого. Так уходи же кротко, ведь и тот, кто тебя отзывает, кроток». Не эти ли слова он шептал, когда на седьмой день болезни, завернувшись в плащ, как бы для того, чтобы заснуть, тихо испустил дух?

лат. Marcus Aurelius Antoninus

римский император (161-180) из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета; последний из пяти хороших императоров

Краткая биография

(имя при рождении - Марк Анний Катилий Север) - римский император, представитель позднего стоицизма, получивший прозвище «философ на троне». Марк Аврелий был потомком старинного испанского рода, его отцом был претор Анний Вера. Мальчик родился (26 апреля 121 г.) и рос в Риме, в обществе, приближенном к императору Адриану.

Марк Аврелий был обладателем превосходного образования. Учитель Диогнет обучал его искусству живописи, философии. Привитые ему философские воззрения, углубленные в ходе дальнейшего образования, влияли и на образ жизни. Так, Марк Аврелий с юных лет воздерживался от любых излишеств, сторонился развлечений, одевался в скромный плащ, выбрал местом для сна голые доски и спал, набросив на себя звериные шкуры.

Несмотря на молодые годы, еще при жизни своего покровителя Адриана Марк был кандидатурой в квесторы и, заняв эту должность 5 декабря 138 г., смог приступить к административной деятельности. В 138 г. состоялась его помолвка с дочерью Антонина Пия, тогда будущего императора. Этот человек, выполняя волю Адриана, усыновил Марка после смерти его отца. После этого его стали звать Марк Элий Аврелий Вер Цезарь.

В 140 г. состоялось первое назначение Марка Аврелия консулом, в 145 г. он стал им во второй раз. Когда Марку было 25 лет, его страстно увлекла философия, к миру которой его приобщал Квинт Юний Рустик, а также другие философы, которых в Рим приглашали специально для обучения Аврелия. Известно, что он изучал гражданское право под началом знаменитого юрисконсульта Л. Волузия Мециана.

Приобщение к управлению государством началось еще 146 г.: тогда Марк Аврелий стал народным трибуном. В январе 161 г. он в третий раз становится консулом, на этот раз с братом, который также был приемным сыном Антонина Пия, - Луцием Вером. Когда их приемный отец в марте того же года умер, они вместе приступили к управлению страной и оба находились у власти вплоть до кончины Луция Вера в 169 г.

О Марке Аврелии осталась память как о гуманном, высоконравственном императоре, который мужественно переносил выпавшие на его долю превратности судьбы. Он старался терпеливо нести свой крест, закрывая глаза на неспособность напарника к управлению страной, аморальность жены, дурной нрав сына, окружающую его атмосферу непонимания.

Будучи философом-стоиком, человеком, который ненавидел насилие и войны, Марк Аврелий вынужден был, тем не менее, большую часть правления провести в военных походах, отстаивая границы вверенного ему государства. Так, сразу же после кончины Антонина Пия в страну вторглись войска парфян, с которыми Аврелий воевал до 166 г. На протяжении 166-180 гг. римские войска участвовали в Маркоманской войне: в римские провинции на Дунае вторглись германцы и сарматы. Эта война еще шла полным ходом, как волнениями заявил о себе Северный Египет. Следствием перманентных военных действий стало ослабление Римской империи, население обеднело, начались эпидемии.

Во внутренней политике император Марк Аврелий наибольшее внимание уделял законодательству, судопроизводству, наведению порядка в бюрократической системе. Аврелий посещал заседания сената, лично ходил на судебные разбирательства. В Афинах им было учреждено 4 философских кафедры (по количеству господствующих философских направлений); профессорам он обеспечил содержание за счет государственной казны.

В 178 г. римская армия под командованием Марка Аврелия предприняла успешный поход против германцев, но стала жертвой начавшейся эпидемии чумы. Это заболевание поставило точку в биографии и самого императора. Случилось это на Дунае, в Виндобоне (ныне Вена) 17 марта 180 г.

После смерти его официально обожествили. Согласно античной исторической традиции, годы его правления считаются золотым веком, а сам Марк Аврелий – один из лучших римских императоров. После него были найдены и опубликованы (впервые только в 1558 г.) 12 «книг» философских записок (позднее им дали общее название «Размышления о самом себе»), отражавших мировоззрение «философа на троне».

Биография из Википедии

Марк Авре́лий Антони́н (лат. Marcus Aurelius Antoninus; 26 апреля 121, Рим - 17 марта 180, Виндобона) - римский император (161-180) из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета . Последний из пяти хороших императоров.

Подготовка к власти

Марк Анний Вер (позднее после первого усыновления - Марк Анний Катилий Север, а после второго - Марк Элий Аврелий Вер Цезарь), сын Марка Анния Вера и Домиции Луциллы, вошедший в историю под именем Марка Аврелия, родился в Риме 26 апреля 121 года в сенаторской семье испанского происхождения.

Дед Марка Аврелия по отцовской линии (также Марк Анний Вер) был троекратным консулом (третий раз избран в 126 году).

Марк Анний Вер был первоначально усыновлён третьим мужем матери императора Адриана - Домиции Луциллы Паулины - Публием Катилием Севером (консулом 120 года) и стал именоваться Марком Аннием Катилием Севером.

В 139 году после смерти своего приёмного отца он был усыновлён императором Антонином Пием и стал именоваться Марк Элий Аврелий Вер Цезарь.

Жена Антонина Пия - Анния Галерия Фаустина (Фаустина Старшая) - приходилась родной сестрой отцу Марка Аврелия (и соответственно родной тёткой самому Марку Аврелию).

Марк Аврелий получил прекрасное образование. При жизни императора Адриана Марк Аврелий, несмотря на свой юный возраст, был намечен в квесторы, а через полгода после смерти Адриана вступил в должность квестора (5 декабря 138 года) и начал заниматься административной деятельностью.

В том же году он был помолвлен с Аннией Галерией Фаустиной, дочерью императора Антонина Пия, преемника Адриана на престоле. От брака с ней Марк Аврелий имел детей: Аннию Аврелию Галерию Луциллу, Аннию Аврелию Галерию Фаустину, Элия Антонина, Элия Адриана, Домицию Фаустину, Фадиллу, Корнифицию, Коммода (будущего императора), Тита Аврелия Фульвия Антонина, Элия Аврелия, Марка Анния Вера Цезаря, Вибию Аврелию Сабину. Большинство детей Марка Аврелия умерли в детском возрасте, до взрослых лет дожили только Коммод, Луцилла, Фаустина и Сабина.

Он был намечен Антонином Пием в консулы на 140 год и объявлен цезарем. В 145 году объявлен консулом вторично, вместе с Пием.

В 25 лет Марк Аврелий начал заниматься философией; главным наставником Марка Аврелия был Квинт Юний Рустик. Имеются сведения и о других философах, вызванных для него в Рим. Руководителем Марка Аврелия в изучении гражданского права был знаменитый юрист Луций Волузий Мециан.

1 января 161 года Марк вступил в своё третье консульство вместе с приёмным братом. В марте того же года скончался император Антонин Пий и началось совместное правление Марка Аврелия с Луцием Вером, продолжавшееся до смерти Луция в январе 169 года, после чего Марк Аврелий правил единолично.

Правление

Марк Аврелий многому научился у своего приёмного отца Антонина Пия. Подобно ему, Марк Аврелий всячески подчёркивал своё уважение к сенату как учреждению и к сенаторам как членам этого учреждения.

Большое внимание Марк Аврелий уделял судопроизводству. Общее направление его деятельности в области права: «не столько вводил новшества, сколько восстанавливал старинное право». В Афинах он учредил четыре кафедры философии - для каждого из господствовавших в его время философских направлений - академического, перипатетического, стоического, эпикурейского. Профессорам было назначено государственное содержание. Так же как и при его предшественниках, сохранялся институт поддержки детей малообеспеченных родителей и сирот через финансирование так называемых алиментарных учреждений.

Не обладавшему воинственным характером Аврелию приходилось многократно участвовать в военных действиях.

Парфяне вторглись в римские владения сразу же после смерти Антонина Пия и в двух битвах нанесли поражение римлянам. Римская империя заключила мир с Парфией в 166 году, по которому к Империи отходила Северная Месопотамия, а Армения признавалась входящей в сферу римских интересов. В том же году германские племена вторглись в римские владения на Дунае. Маркоманы вторглись в провинции Паннония, Норик, Реция и через альпийские проходы проникли в Северную Италию вплоть до Аквилеи. В Северную Италию и Паннонию были переброшены дополнительные воинские контингенты, в том числе и с восточного фронта. Был произведён набор дополнительных войск, в том числе из среды гладиаторов, рабов. Императоры-соправители выступили в поход против варваров. Ещё не была закончена война с германцами и сарматами, как начались волнения в Северном Египте (172).

В 178 г. Марк Аврелий возглавил поход против германцев, и ему удалось добиться больших успехов, но римские войска настигла эпидемия чумы. 17 марта 180 года Марк Аврелий скончался от чумы в Виндобоне на Дунае (современная Вена). После смерти Марк Аврелий был официально обожествлен. Время его правления считается в античной исторической традиции золотым веком. Марка Аврелия называют «философом на троне». Он исповедовал принципы стоицизма, и главное в его записках - этическое учение, оценка жизни с философско-нравственной стороны и советы, как к ней относиться.

Философия

Бюст Palazzo Nuovo - Капитолийского музея в Риме

Марк Аврелий оставил философские записи - 12 написанных на греческом языке «книг» (глав книги), которым обычно приписывают общее название «Рассуждения о самом себе» . Учителем философии Марка Аврелия был Максим Клавдий.

Будучи представителем позднего стоицизма, Марк Аврелий наибольшее внимание в своей философии уделяет этике, а остальные разделы философии служат целям пропедевтическим.

Предшествующая традиция стоицизма различала в человеке тело и душу, представляющую собой пневму. Марк Аврелий усматривает в человеке три начала, добавляя к душе (или пневме) и телу (или плоти) ещё интеллект (или разум, или нус). Если прежние стоики считали душу-пневму главенствующим началом, то Марк Аврелий называет ведущим началом разум. Разум-нус представляет неиссякаемый источник импульсов, необходимых для достойной человека жизни. Нужно привести свой разум в согласие с природой целого и достигнуть благодаря этому бесстрастия. В согласии со всеобщим разумом заключено счастье.

На свете найдется немного людей, к чьим склонностям и задаткам Лахесис* проявила такое же равнодушие, какое она обнаружила по отношению к судьбе Марка Аврелия. Человек, мечтавший об уединении в сельской тиши, был брошен на шумный Олимп римского престола; государь, воздвигнувший на Капитолии статую своей любимой богини — Доброты, должен был царствовать, не выпуская из рук меча; философ, презиравший свою бренную плоть и молившийся в душе Единому Богу, был вынужден разделить посмертный позор предыдущих цезарей — обожествление. Он носил императорский пурпур как власяницу, с твердостью аскета, но без надежды сменить ее на белые шелковые одеяния в царстве небесном. Он не бросил ни одного проклятия гибнущему миру, над которым был вознесен так высоко как будто только затем, чтобы лучше видеть его разрушение; не оттолкнул ни одного человека из толпы, дергавшей края его плаща с требованием разделить ее безумства, суеверия и похоть. Лишь в часы ночных бдений ему было дано отвратить взор от золота, оружия, крови, от зрелища чужого ничтожества и людских страданий, чтобы поднять его к небу или опустить в рукопись Эпиктета.

*Лахесис — одна из трех мойр, богинь судьбы в греческой мифологии; она определяла участь человека.

Жизнь

Эпоху Антонинов (эта династия правила Римом с 96 по 192 год) называли «счастливым временем», «золотым веком» Римской империи. «В наше время все города соперничают между собой в красоте и привлекательности, — писал ритор Элий Аристид. — Везде множество площадей, водопроводов, торжественных порталов, храмов, ремесленных мастерских и школ. Города сияют блеском и роскошью, и вся земля цветет, как сад».

Но взгляд историка видит, что эти прекрасные города начинают пустеть от упадка рождаемости, эпидемий и войн. Вторжения германских орд опустошают целые провинции; через несколько лет после только одного из таких набегов варвары при заключении перемирия возвращают империи сто пятьдесят тысяч ее плененных граждан. Государство не знает мира — ни внешнего, ни внутреннего. Восставшие Иудея и Британия залиты кровью, мятежные легионы бунтуют на востоке. Императоры спокойны за свою жизнь лишь до тех пор, пока солдаты помнят, как выглядят их профили на монетах. Рим забывает свои суровые добродетели. «Здесь, — говорит Лукиан устами одного из своих персонажей, — можно получать наслаждение через „все ворота“ — глазами и ушами, носом и ртом и органами сладострастия. Наслаждение течет вечным грязным потоком и размывает все улицы; в нем несутся прелюбодеяние, сребролюбие, клятвопреступление… с души, омываемой со всех сторон этим потоком, стираются стыд, добродетель и справедливость, а освобожденное ими место наполняется илом, на котором распускаются пышным цветом многочисленные грубые страсти».

Онако и наслаждение теряет былую беспечность. Лица развратников искажены тревогой и страхом — они уже видят, подобно Валтасару, огненную руку, чертящую на стене роковые слова** . Будущее внушает им ужас, настоящее текуче и зыбко, прошлое предано или забыто. Безвольные дети усталого века, они отдали цезарям вместе с бременем власти также и право жить, думать и действовать за них. Даже слово делается личной привилегией императоров. Ритор Фронтон увещевает Марка Аврелия изучать красноречие из жалости к миру, который станет нем без его голоса: «Мир, чрез тебя наслаждавшийся даром слова, станет немым! Если кто нибудь отрежет язык одному человеку, это будет жестокость. Какое же преступление лишить дара слова весь человеческий род?!» Перед отъездом Марка Аврелия на войну с маркоманами народ молит его не уезжать, не опубликовав своих философских откровений.

**В Библии говорится, что последний вавилонский царь Валтасар пировал с приближенными в то время, когда персидское войско царя Кира осаждало город. Во время пира таинственная рука начертала на стене три слова: «мене, текел, упарсин»; пророк Даниил разъяснил, что они означали, «исчислен, взвешен, осужден» — и предвещали близкое падение Вавилонского царства. Через несколько дней Вавилон пал.

Но слово разума уже не может найти себе места в головах этих людей, жаждущих одних лишь чудес. Они готовы поверить любому шарлатану, выдающему себя за пророка или чародея. Один такой проходимец возвещает с верхушки фигового дерева на Марсовом поле близость конца света, если, упав на землю, он превратится в аиста. Затем он прыгает и выпускает спрятанную за пазухой птицу; толпа народа в ужасе разбегается, чтобы укрыться в домах от небесного пламени. Другой пророк и маг по имени Александр, выдающий себя за доверенное лицо придуманного им божества Гликона (его роль удачно выполняет змея с открывающейся пастью, искусно сделанная из тряпья), изрекает туманные предсказания, которые обеспечивают ему бешеный успех среди самых знатных римских патрициев. Вера отцов теряет святость истины и неприкосновенность традиции. Прекрасные боги Лациума теснятся, впуская в Пантеон чудовищ восточного идолопоклонства. Ассирийская Астарта, покровительница всех зачатий, появляется на улицах Рима, влекомая жрецами, публично оскопляющими себя в ее честь; вслед за ней в храмах вечного города размещается весь египетский зверинец. Красота оставляет Рим вместе с разумом, которому вскоре предстоит склониться перед чем то еще более непостижимым — религией распятого Бога, и освятить крест — знак величайшего преступления и позора.

Один из римских историков пишет о глубокой грусти, охватившей Марка Аврелия после его усыновления Антонином Пием*** , предназначавшим его к власти вместе с другим пасынком, Луцием Вером. Этому сообщению веришь, когда смотришь на бюсты Марка Аврелия: одухотворенное раздумьями лицо, запущенная борода, утомленные чтением глаза… Этому человеку не могло быть знакомо властолюбие. И, однако, он, посвятивший себя познанию истины и жизни в согласии с Богом, должен был нарушить сосредоточенность своей души, допустив в нее страсти того века, к которому не принадлежал, расточить ее силы на служение обществу, которое презирал и осуждал.

***Антонин Пий (86 — 161) — римский император с 136 г. Своим безупречным поведением и миролюбием заслужил прозвания Благочестивый и Миролюбивый.

Его царствование напоминало те далекие времена, когда боги и титаны сходили на землю, чтобы вызволить людей из полузвериного существования, дать им законы и обучить ремеслам и искусствам. Марк Аврелий был воплощением человечности, лучшим из людей, как сказал бы Платон. Его ум обнимал все отрасли управления огромной империей, душа была свободна от порочных наклонностей предыдущих и последующих цезарей, тело не знало наслаждений и отдыха. «К народу он обращался так, как это было принято в свободном государстве, — говорит римский историк. — Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было либо удержать людей от зла, либо побудить их к добру, богато наградить одних, оправдать, выказав снисходительность, других. Он делал дурных людей хорошими, а хороших — превосходными, спокойно перенося даже насмешки некоторых… Отличаясь твердостью, он в то же время был совестлив». Он был первым и единственным из цезарей, кто возвратил свободу — народу и былое значение — сенату. «Справедливее мне следовать советам стольких опытных друзей, — говорил он своим приближенным, — нежели стольким опытным друзьям повиноваться воле одного человека».

Патрицианская спесь внушала ему отвращение, он признавал только аристократию добродетели и заслуг перед родиной. Гражданское право, принципы ответственности государя перед законом и заботы государства о гражданах, полиция нравов, регистрация новорожденных — ведут свое начало от Марка Аврелия. Он желал не просто повиновения закону, но улучшения душ и смягчения нравов. Все слабое и беззащитное находилось под его покровительством. Рабство было признано юстицией нарушением естественного права, убийство раба стало преступлением, а его освобождение поощрялось государством. Сын перестал быть вещью отца, а женщина — собственностью мужчины. Государство взяло на себя попечение о больных и увечных. Применение пытки было ограничено, в уголовное право было введено положение о том, что виновность заключается в воле человека, а не в самом факте преступления. Марк Аврелий не вынес ни одного смертного приговора и уничтожил практику конфискаций; единственный род людей, к которому императорские указы проявляли суровость, — было презренное племя доносчиков.

Если он и не осмелился посягнуть на самый отвратительный обычай, оскорблявший величие Рима, — на гладиаторские бои, то, по крайней мере, решился отучить подданных от вида и вкуса крови, приказав выдавать гладиаторам тупое оружие. Его сан требовал снисхождения к кровожадным инстинктам толпы: император был обязан присутствовать в цирке во время боев. Но он подчеркивал свое осуждение этого зрелища тем, что с презрительным равнодушием читал книгу, давал аудиенции и подписывал бумаги, не обращая внимания на бесновавшихся зрителей и насмешки над собой. Однажды толпа потребовала свободы для дрессировщика львов, после того как один из этих зверей эффектно растерзал гладиатора. Марк Аврелий, отвернув голову от арены, велел глашатаю объявить свое решение: «Этот человек не сделал ничего, достойного свободы».

Он часто цитировал Платона: «Государства процветали бы, если бы философы были властителями или властители — философами». Словно в насмешку над этими словами, все мыслимые бедствия обрушиваются на империю. Тибр выходит из берегов, грозя затопить Рим, саранча пожирает поля, землетрясения поглощают целые города в Италии, Иллирии, Галлии. Войны следуют беспрерывно одна за другой. Парфяне разбивают римские легионы в Сирии, Малой Азии и Армении, маркоманы, квады и катты вторгаются в Рецию, Норик и Паннонию. Полководцы Марка Аврелия отбивают эти нашествия, но на смену войне приходит чума, которая продолжается еще дольше. Император организует на государственный счет похороны умерших от заразы и этим окончательно истощает казну. Маркоманы и квады вторично наводняют обезлюдевшие провинции. На этот раз они ведут за собой весь варварский мир — варистов, гермундуров, свевов, сарматов, лакрингов, языгов, буреев, виктуалов, созибов, сикоботов, роксоланов, бастернов, аланов, певкинов, костобоков. Ничего подобного империя еще не видела; государству приходится вооружать рабов и гладиаторов. Теперь Марк Аврелий сам встает во главе легионов. Но на войну нужны деньги, и вот на форуме Траяна два месяца идет необычный аукцион: там продаются императорские драгоценности, золотые и хрустальные бокалы, дорогие вазы и сосуды, картины, статуи и даже золоченое платье императрицы. В итоге дворец Марка Аврелия опустошается так, словно там действительно побывали варвары, но необходимые средства на войну найдены без увеличения налогов. Он уезжает из Рима больной и восемь лет сражается среди снегов и болот, в климате, убийственном для его чахоточной груди. Желудочные боли порой не позволяют разогнуться его изможденному телу, но он ест только утром и вечером и лишь то, чем питаются его солдаты. Поражения не могут поколебать твердость его духа, а победы — забыть о великодушии. Он укрощал варваров силой оружия и приручал их мирными переговорами и раздачей земель для поселения. Его собственные триумфы вызывали в нем лишь отвращение и презрение; цезарь и стоик вели в его душе войну не менее упорную и разрушительную. Когда сенат поднес ему титул «победителя сарматов», он записал в своих «Размышлениях»: «Паук гордится тем, что поймал муху; а между людей один гордится тем, что затравил зайца, другой — рыбу, те — кабанов и медведей, этот — сарматов!» Эта высокомерная ирония — упрек самому себе, напоминание о том, как низко он пал в своем триумфе.

Испытание его убеждений не ограничивалось войной. Ради государственных традиций и народных предрассудков он должен был налагать оковы на свой разум и, стыдясь себя, всенародно фиглярствовать в одеянии первосвященника во время жертвоприношений в честь множества богов официального политеизма. Можно только догадываться, что чувствовал поклонник Единой Сущности, вынужденный на церемонии угощения богов подносить еду бронзовым и мраморным истуканам, покоящимся на ложе. Представьте Моисея, пляшущего перед золотым тельцом в окружении астрологов и магов!

Но быть может, поразительнее всего то, что этот героизм, эти жертвы самоуничижения были напрочь лишены какого либо идеализма. Что значил Рим для человека, который с двенадцати лет называл себя гражданином Вселенной? Какую любовь он мог питать к народу, который даже для собственного спасения не желал отдавать гладиаторов в армию и кричал на форуме: «Император хочет отнять у нас наши развлечения, чтобы заставить нас заниматься философией!»? Мог ли он не презирать людей, требовавших от него, чтобы он заплатил им за ту свободу, которую он добыл для них, харкая кровью в снегах Сарматии? Когда он возвращается в Рим после долгих походов, усмирив варваров и спасши империю, народ кричит со всех сторон, чтобы засвидетельствовать, что в столице считали года: «Восемь, восемь!» Но в то же время из толпы ему делают знаки пальцами, что они должны получить за нерозданный в эти годы хлеб по восемь золотых монет. Марк Аврелий кивает и повторяет с улыбкой: «Да, восемь лет! Восемь динариев!» И все же это улыбка стоика, а не циника.

Он не мог найти опору ни в ком, кроме самого себя. Его лучший полководец Авидий Кассий поднял мятеж в Сирии, обвинив Марка Аврелия в том, что он «занимается исследованиями об элементах, о душах, о том, что честно и справедливо, и не думает о государстве». Луций Вер, его сводный брат и соправитель, беспутничал и разорял казну. Даже собственная семья Марка Аврелия бесчестила и позорила его имя. Его жена Фаустина высматривала в гавани красивых матросов, чтобы затем отдаваться им в портовых кабаках; актеры в театре публично называли имена ее любовников и высмеивали терпение ее супруга. Коммод, его сын и наследник, уже обнаружил многие из тех качеств, которые затем сделали его имя ненавистным для римлян; отец с ужасом видел, что для блага государства должен желать смерти своего сына.

Среди предательств и измен Марк Аврелий сохраняет благородную чистоту души, тщательно следя за тем, чтобы ни одно злобное или мстительное чувство не проникло в нее. Милосердие и снисходительность никогда не оставляют его. Он отнесся к предательству Кассия с великодушным спокойствием. «Марку Аврелию была доставлена связка писем, адресованных Кассием к заговорщикам, — пишет Аммиан Марцелин. — Марк Аврелий, не распечатывая, приказал тут же эти письма сжечь, чтобы не узнать имен своих врагов и не возненавидеть их непроизвольно». Когда один римлянин стал упрекать императора в снисходительности к Кассию, Марк Аврелий ответил ему: «Не так плохо мы почитали богов, и не так плохо мы жили, чтобы он мог победить» — и напомнил ему старую поговорку: «Ни один государь не убил своего преемника». Своей жене, заклинавшей его из любви к собственным детям не щадить заговорщиков, он написал: «Да погибнут мои дети, если Авидий заслуживает любви больше, чем они, если жизнь Кассия для государства важнее, чем жизнь детей Марка Аврелия». Современники не сомневались, что он пощадил бы Кассия, если бы это от него зависело. Когда ему принесли голову мятежного полководца, отрубленную его же воином, император отвратил от нее свое лицо и велел похоронить голову с церемониями, подобающими любому другому гражданину. Сенату, желавшему угодить ему изгнанием семьи Кассия, он дал суровую отповедь: «Они ни в чем не виновны. Пусть живут они в безопасности, зная, что живут в царствование Марка Аврелия».

По отношению к Луцию Веру он делал вид, что ничего не знает о его распущенности, так как стыдился упрекать брата. Узнав о пире, на который Вер пригласил всего двенадцать человек и который обошелся в шесть миллионов сестерциев, Марк Аврелий испустил тяжелый стон и пожалел о судьбе государства. Он наказал Вера лишь тем, что на несколько дней поселился в его дворце, полном мимов и куртизанок, и постарался личным примером приохотить его к стоической жизни.

Фаустина всегда оставалась ему дорога. Она сопровождала его во всех походах, из за чего он называл ее «матерью лагерей». О ее безнравственности он не знал, или скорее не хотел знать. Она была дочерью Антонина Пия, и Марк Аврелий боялся, отвергнув ее, оскорбить память своего благодетеля, которого боготворил. А может быть, он все прощал ей ради двух дочерей, «маленьких малиновок», как он любил называть их. Когда он говорил о них, его сердце переполнялось любовью. В одном письме Фронтону он пишет: «Вот опять настали летние жары, но так как наши детки чувствуют себя, хорошо, то мне кажется, что у нас весенний воздух и весенняя температура… В нашем гнездышке каждый молится за тебя как умеет». Он жил для них, для них он воевал и побеждал. Когда по окончании войны с парфянами ему был дарован триумф, он въехал в Рим на колеснице, на которой рядом с ним стояли обе его «малиновки».

«Размышления»

Время полустерло деяния его царствования, но целиком сохранило книгу его «Размышлений» — слепок этой великой души, — словно для того, чтобы мы мерили ее не поступками цезаря, а мыслями философа. Книга эта может служить ответом на страстный призыв Эпиктета: «Пусть кто либо из вас покажет мне душу человека, жаждущего быть единым с Богом, жаждущего не обвинять более ни Бога, ни человека, ни в чем не терпящего неудачи, не испытывающего несчастья, свободного от гнева, зависти и ревности, — того, кто (зачем скрывать мою мысль?) жаждет изменить свою человечность в божественность и кто в этом жалком своем теле поставил себе целью воссоединиться с Богом». Свою книгу Марк Аврелий писал большей частью в лагерной палатке, во время бессонниц, на дощечках, без определенного плана; первая ее часть помечена: «В стране квадов, на берегу реки Гран», вторая: «У Корнунта» .

«Размышления» имеют подзаголовок: «Наедине с собой». Действительно, еще никогда человек не беседовал со своей совестью более интимно, не смотрел более пристально в лицо своему одиночеству. В этой книге чувствуется сосредоточенность души, вопрошающей о себе ночное безмолвие Вселенной. Мысли следуют одна за другой, как удары сердца, как вдох и выдох, вовлекая в свой круговорот вещи и страсти, жизнь и смерть, природу и Бога. Истина здесь почти лишена мифологических и религиозных одеяний, ее обнаженное величие схоже с суровым величием храма, лишенного барельефов и орнаментов.

Бог для Марка Аврелия неотделим от мира, чья вечность — «как бы река из становлений, их властный поток. Только показалось нечто и уже пронеслось…». Бог мир — живое существо, вечно обновляющее себя согласно им самим установленным законам. Его текучая изменчивость запечатлена и в человеческом уделе: «Время человеческой жизни — миг; ее сущность — вечное течение; ощущение — смутно; строение всего тела — бренно; душа — неустойчива; судьба — загадочна; слава — недостоверна. Одним словом, все, относящееся к телу, — подобно потоку, относящемуся к душе, — подобно сновидению и дыму. Жизнь — борьба и странствие по чужбине; посмертная слава — забвение». Поток становлений вовлекает в себя человека, с каждым мгновением подвигая его к неизбежному концу. Желание наслаждений и счастья в мире, где нет ничего постоянного, сродни безумию: «Это то же самое, как если бы ты влюблялся в пролетающих птиц». Волны небытия накатываются на человека из прошлого и будущего, грозя захлестнуть с головой; настоящее, та единственная щепка, да которой он пытается устоять, предательски ускользает из под ног: это дар, которым невозможно воспользоваться. Ни младенец, ни юноша, ни старик не имеют никаких преимуществ друг перед другом. «Да живи ты хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч, только помни, что человек никакой другой жизни не теряет, кроме той, которой жив; и не живет он лишь той, которую теряет. Вот и выходит одно на одно длиннейшее и кратчайшее. Ведь настоящее у всех равно, хотя и не равно то, что утрачивается; так оказывается каким то мгновением то, что мы теряем, а прошлое и будущее потерять нельзя, потому что нельзя ни у кого отнять то, чего у него нет. Поэтому помни две вещи. Первое, что все от века единообразно и вращается по кругу, и безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго. А другое, что и долговечнейший, и тот, кому вот вот умирать, теряет ровно столько же. Ибо настоящее — единственное, чего они могут лишиться, раз это, и только это, имеют».

Философ оглядывает мысленным взором ушедшие поколения людей, всю историю человечества и говорит себе: «Созерцай с возвышенного места эти бесчисленные толпы, эти тысячи религиозных церемоний, эти плавания сквозь штиль и бурю, это разнообразие существ рождающихся, живущих вместе, уходящих… Вер умирает раньше Луциллы, Луцилла потом; Максим раньше Секунды, потом Секунда; Диотима раньше Эпитинхана, потом Эпитинхан; Фаустина раньше Антонина, потом Антонин; и так во всем… И все эти люди с умом таким проницательным и те, опьяненные гордостью, где они? Где Харакс, Деметрий, Эвдемон и все, кто походил на них? Призрачные, давно умершие существа. Некоторые на одно даже мгновение не оставили своего имени; другие перешли в ряды преданий, третьи исчезли даже из самих преданий». Величайший из царей и его раб получают одно: «Александр Македонский и его погонщик мулов разложились после смерти при тех же самых условиях, или они оба вернулись в ту же творящую сущность мира, или один так же, как и другой, рассеялись в атомах…» Все, чем люди тешат себя при жизни, в чем они полагают цель и смысл своего существования, оказывается безумным фарсом. «Все, что мы так ценим в жизни, — пустота, гниение, ничтожество… Тщета всякого великолепия, театральные зрелища, стада мелкого и крупного скота, битвы гладиаторов — все это не больше, чем кость, брошенная собакам, кусок хлеба, раскрошенный рабам. Это изнеможение муравья, тащущего свою ношу, бегство испуганных мышей, кривляние кукол, которых дергают за веревочку!»

Ужаснувшись зрелищу, которое открылось его глазам, он восклицает: «Смрад и тлен на дне всего!» Чтобы сжиться с этой мыслью, он советует себе видеть во всех вещах их тленную суть, мысленно препарировать их: «Как представлять себе насчет подливы и другой пищи такого рода, что это — рыбий труп, а то — труп птицы или свиньи; а что фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога с пурпурной каймой — овечьи волосья, вымазанные в крови ракушек; при совокуплении — трение внутренностей и выделение слизи с каким то содроганием, — так надо делать и в отношении жизни в целом, и там, где вещи представляются такими уж преубедительными, обнажать и разглядывать их невзрачность и устранять предания, в которые они рядятся. Ибо страшно это нелепое ослепление…»

Марк Аврелий склоняется перед божеством, которое непостижимым образом заставляет нас чувствовать красоту мира, исполненного зла, скорби, страдания, несправедливости и смерти. Он постигает, что все это лишь необходимые диссонансы единой симфонии, гармония которой ускользает от нашего понимания. В творчестве Бога даже прах обретает величие, ибо служит вящей его славе. «Даже пасть льва и смертельные отравы, все, что может вредить, как шипы и грязь, являются лишь сопутствием благородных и прекрасных явлений. Не воображай же, что в них может быть нечто постороннее тому Существу, которое ты почитаешь. Размышляй об истинном истоке всех вещей!» В необходимости череды рождений и исчезновений Марк Аврелий видит милосердие Бога, определившего каждой вещи свои сроки, как бы ни казались они малы в сравнении с бесконечностью Его существования; он покоряется Его законам, растворяя в вечном потоке каплю своего бытия. "Все мне пригодно, мир, что угодно тебе; ничто мне не рано и не поздно, что вовремя тебе; все мне плод, что приносят твои, природа, сроки. Сказал поэт: «Милый Кекропов град»**** , ты ли не скажешь: «О, милый Зевеса град?»***** Благословляя и славословя мир, он ожидает смерть «в кротости разумения», ибо она приходит не поздно и не рано, а также в свой срок, чтобы, собрав свою жатву, освободить поле для нового посева: «Есть много зерен ладана, предназначенных для одного алтаря; одно падает в огонь раньше, другое позже, но разницы нет… Следует покидать жизнь со смирением, как падает созрелая оливка, благословляя землю, свою кормилицу, и принося благодарность дереву, которое ее взрастило».

****Стих принадлежит Аристофану. Кекропов град — Афины, называемые так по имени их основателя и первого царя Кекропа.
*****То есть мир, вселенная. Сравнение мира с городом часто встречается у писателей стоиков.

Марк Аврелий разделяет стоическую доктрину, согласно которой душа умирает вместе с телом, разлагаясь на первоэлементы. Лишь однажды то, что кажется ему истиной, исторгает у него вздох благородного сожаления: «Как случилось, что Бог, который так хорошо и с такой добротой к людям распределил все вещи, забыл только об одном: почему истинно добродетельные люди, которые в течение всей жизни были в известных сношениях с Божеством, которые были любимы им за свое благочестие, не воскресают после смерти, а погасают навсегда!» Но он тут же одергивает себя: «Ты видишь хорошо, что делать подобные изыскания — это значит спорить с. Богом о его правах… Либо ты живешь здесь — и уже привык, либо уходишь отсюда и этого захотел, либо умираешь и уже отслужил. Кроме этого — ничего. Будь же весел».

Он убежден, что совесть — тот живой гений, который дает душе ощущение сопричастности с божественным; она — лепесток священного огня, который человек, пока он жив, должен всеми силами хранить неугасимым. Властелин мира заклинает себя: «Гляди, не оцезарей, не пропитайся порфирой — бывает такое. Береги себя простым, достойным, неиспорченным, строгим, прямым, другом справедливости, благочестивым, доброжелательным, приветливым, крепким на всякое подобающее дело. Вступай в борьбу, чтобы оставаться таким, каким захотело тебя сделать принятое тобой учение. Чти богов, людей храни. Жизнь коротка; один плод земного существования — праведный душевный склад и дела на общую пользу… Пусть Божество в тебе будет руководителем существа мужественного, зрелого, преданного интересам государства, римлянина; облеченного властью, чувствующего себя на посту, подобного человеку, который, не нуждаясь ни в клятве, ни в поручителях, с легким сердцем ждет зова оставить жизнь… Нежно люби человеческий род и повинуйся Богу… Нужно жить с ним!»

Удивительно это бескорыстное стремление служить Божеству — в себе и себе — в человечестве. Тем неожиданнее звучит резкий окрик: «Покройся бесчестием, о моя душа! Да, покройся бесчестием! Потому что до сих пор ты еще полагаешь свое счастие в душах других людей». Нам никогда не узнать, каким разочарованием вызваны эти слова. Мы можем видеть кровоточащие раны и затянувшиеся рубцы этой души, но не оружие, которым их нанесли. Какое преступление или низость вызвали у него эту жалобу: «Они не перестанут делать то, что делают, хоть ты умри!» Что — донос, клевета или лесть заставили его негодующе воскликнуть: «Так вот те мысли, которые руководят ими! Вот предмет их вожделений! Вот почему они нас любят и почитают! Приучайся созерцать их души обнаженными. Они воображают, что могут вредить своим злословием и служить своими похвалами. Суета!»

Порой одиночество приводит его в отчаяние и он призывает смерть: «Ты видишь теперь, как ужасно жить с людьми, чувств которых ты не разделяешь. Приходи скорее, о Смерть! Потому что я боюсь, что в конце концов забуду самого себя». Есть минуты, когда он готов подставить грудь под кинжалы наемных убийц: «Пусть увидят, узнают люди, что такое истинный человек, живущий по природе. А не терпят, пусть убьют — все лучше, чем жить так». Но отчаяние проходит, и он с тихим безразличием всматривается в сумерки своей жизни: «Не блуждай больше; не будешь ты читать свои заметки, деяния римлян и эллинов, выписки из писателей, которых ты откладывал себе на старость. Так поспешай же к своему назначению и, оставив пустые надежды, самому себе — если есть тебе дело до самого себя — помогай, как можешь… Недалеко забвение: у тебя — обо всем и у всего — о тебе».

Смерть

Смерть Марка Аврелия не прибавила ничего к тому, о чем бы ранее не сказала его жизнь. Чума, распространившаяся в римском лагере во время третьей войны с варварами, не миновала и его. «Едва пораженный болезнью, — говорит Капитолин, — он стал воздерживаться от пищи и питья с намерением умереть». За два дня до своей смерти он сказал друзьям, что огорчен совсем не тем, что умирает, а тем, что оставляет после себя такого сына. Коммод, словно спеша оправдать эти слова, при последнем свидании сказал ему, что он, живой, понемногу сможет сделать многое, а мертвый Марк Аврелий — ничего.

Друзья спешили оставить его, чтобы не навлечь на себя гнев наследника. Он проводил их без жалоб: «Если вы уже покидаете меня, то прощайте, я иду впереди вас». Одно место в его «Размышлениях» говорит о том, что он предвидел эту последнюю измену. «Разве во время твоих последних минут, — говорится там, — не будет таких, которые скажут сами себе: наконец то мы сможем вздохнуть, освободившись от этого педанта; конечно, он не делал зла никому из нас, но мы замечали, что втайне он нас осуждал. Да, размысли в самом себе: я ухожу из жизни, где те, что делили ее со мной, для которых я столько работал, столько приносил обетов, отдавался стольким заботам, те самые пожелают, чтобы я исчез, и будут надеяться, что это принесет им некоторое благо». Только однажды горечь, скопившаяся в нем, прорвалась наружу. Когда военный трибун пришел спросить у него последних распоряжений, он отослал его к Коммоду: «Ступай к восходящему солнцу, для меня настал час заката».

Сенека сказал, что жизнь не бывает незавершенной, если прожита честно. Книга Марка Аврелия осталась недописанной, но слова, которыми она обрывается, придают ей совершенство законченности: «Человек! Ты был гражданином этого великого града. Что же тут страшного, если тебя высылает из города не деспот, не судья неправедный, но введшая тебя в него природа? Словно комедианта отзывает занявшийся им претор. „Но я же сыграл не все пять актов, три только“. Превосходно, значит, в твоей жизни всего три действия. Потому что свершения определяет тот, кто прежде был причиной соединения, а теперь распадения, и не в тебе причина как одного, так и другого. Так уходи же кротко, ведь и тот, кто тебя отзывает, кроток». Не эти ли слова он шептал, когда на седьмой день болезни, завернувшись в плащ, как бы для того, чтобы заснуть, тихо испустил дух?

Люди и время не прекратили своего глумления над ним и после его смерти. Память благочестивейшего и терпимейшего из цезарей сенат почтил тем, что провозгласил его «Благосклонным Богом» и объявил, что каждый человек, не имевший у себя его изображения, будет считаться святотатцем. Коммод в первые же годы своего правления истребил все его начинания, последующие императоры уже не возвращались к ним. Тот, кто жил открыто, ибо ему нечего было стыдиться, получил историческое бессмертие инкогнито. Христианский мир долгое время чтил Марка Аврелия под чужим именем. Его памятник уцелел в Средние века только потому, что считался изображением императора Константина Великого.

Он и сегодня стоит на Капитолийской площади в Риме. Царственный всадник с вытянутой рукой шлет прощение и благословение вечно изменчивому потоку, кипящему под ногами его коня, — тому миру, в котором он как никто другой мог сказать: «Omnia fui nihil prodest» — « Я был всем, и все ни к чему».

Фридрих родился в самом начале 1712 года. Его отец, прусский король Фридрих Вильгельм I, к сыну теплых чувств не питал. Отношения их были настолько плохи, что Фридрих пытался даже бежать вместе со своим соратником в Англию в 18-летнем возрасте. Когда юношей поймали, товарища Фридриха казнили сразу, а самого принца — лишь намеревались. Впрочем, все закончилось ссылкой на несколько лет.

«Можно представить себе, как этот вандал [Фридрих I] был изумлен и недоволен тем, что сын его умен, остроумен, учтив и исполнен желания нравиться; что он стремится к образованию и пишет музыкальные пьесы и стихи. Если он видел в руках наследного принца книгу, он бросал ее в огонь, если сын играл на флейте, он ломал флейту. Иногда он и с ним самим поступал так же, как с женщинами на улице и с проповедниками на параде», — вспоминал в своих мемуарах Вольтер.

Источник: wikipedia.org

Повзрослев и став королем Пруссии, Фридрих II смог избавиться от порочных привычек отца, который, по свидетельствам современников, занимался накопительством, украшал свой дворец помпезными вещами, ставил там, например, золотую, ни для чего не пригодную мебель. Покои Фридриха II в Сан-Суси представляли из себя нечто совершенно противоположное.

«Восхитившись красотой и великолепием дворцовых покоев, поражаешься, как живет он сам. Мы увидали в углу комнаты за ширмой узкую кровать. Ни халата, ни туфель; бывший там лакей показал нам ночной колпак, который король надевал, когда простужался; обыкновенно он оставался в шляпе, что, верно, вовсе не удобно. В той же комнате возле канапе стоял стол, где лежали письменные принадлежности и наполовину обгоревшие тетради; мы узнали, что-то была история минувшей войны, и пожар, погубивший тетради, так огорчил Его Величество, что он оставил свой труд», — писал в своих мемуарах Казанова, который лично несколько раз встречался с Фридрихом Великим.

Несмотря на то, что Фридрих пригласил к себе в страну великих философов и сам создал целый ряд произведений, многие немецкие писатели были убеждены, что король недооценивает национальную литературу. «Презрение, с которым Фридрих Великий относился к нашей литературе, задевает и нас, внуков», — писал, например, Генрих Гейне.

Между тем, для совершенствования своего таланта Фридрих даже специально позвал к себе во дворец французского мыслителя Вольтера. Тот обучал его совершенствовать свои тексты. К тому же Вольтер оставил обширные воспоминания о пребывании в Сан-Суси.

Источник: wikipedia.org

«Возможно ли противится королю-победителю, поэту, музыканту, вдобавок, делающему вид, что меня любит! И вот, наконец, я снова направил свой путь к Потсдаму в июне 1750 года. Я был принят великолепно. Ужины были весьма приятны. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что за ними говорили много остроумного: король был остроумен и вызывал остроумие. Самое удивительное при этом то, что я никогда не чувствовал себя более свободным за столом. Я работал каждый день два часа с его величеством; я исправлял все его работы, никогда не забывая усердно хвалить то, что в них было хорошего, в то время как вычеркивал то, что никуда не годилось», — писал Вольтер.

Фридриха II часто называли «беззаботным философом», хотя он, очевидно, тратил очень много времени на то, чтобы заниматься государственными делами. Ему удалось выстроить практически безупречно работающий государственный аппарат: чиновники робели перед правителем и старались работать так, чтобы не навлечь на себя его гнев. В то же время сам Фридрих постоянно ездил по своим землям, изучая, как живут обычные люди. «Ни один государь не знал быта своих подданных лучше Фридриха», — писал историк того времени Карл Беккер в своей «Всемирной истории».

Ещё одним символом эпохи Фридриха Великого в Пруссии стало искоренение взяточничества и казнокрадства. «Предоставив всем и каждому к себе свободный доступ, Фридрих мог следить за ходом судопроизводства и узнавал каждое злоупотребление закона из первых рук. В наказаниях за такие проступки людей он был беспощаден, не смотрел ни на какое лицо, удалял своих любимцев и даже смещал полезных министров, если видел, что они защищали виновных», — говорил русский историк Фёдор Кони.

Помимо реформирования своего государства, Фридрих неизменно занимался расширением его границ. В частности, он завоевал важнейший регион Силезия, приобретение которого позволило войти Пруссии в список величайших европейских держав. Суммарно территория Пруссии за время правления Фридриха Великого увеличилась практически вдвое. Многие специалисты склонны считать, что далеко не последнюю роль в этом сыграло преобразование армии, в которой король, возглавлявший её во всех походах, насаждал строжайшую дисциплину.

«Король умудрился выработать такой способ атаки и так организовать свою армию, что был в состоянии, с ресурсами королевства, меньшего, чем нынешняя Сардиния, и при скудной денежной поддержке Англии, вести войну почти против всей Европы», — писал Фридрих Энгельс.

Многие современники, а уж тем более ненавидевшие Фридриха французы обращали внимание на личную жизнь короля. Дело в том, что он был весьма холоден к своей супруге, которая так и осталась бездетной, зато много внимания уделял красивым мужчинам. Отсюда родилось большое количество слухов о гомосексуальных связях Фридриха Великого, которые, по воспоминаниям современников, правитель не слишком и скрывал.

«Как вы можете осуждать нежность, вы, который познает экстаз только в объятиях полковых барабанщиков», — писал в одной из эпиграмм премьер-министр Людовика XV герцог Шуазель.

В одной из своих последних войн — Семилетней — Фридрих Великий потерпел ряд серьёзных поражений от русско-австрийской коалиции. Короля спасла лишь смерть русской императрицы Елизаветы Петровны. Когда на русский престол взошёл Пётр III, он заключил с Фридрихом перемирие и вернул все, что было завоевано с таким трудом.

«Если подвести итог, то Пруссия в конце последней кампании была близка к полному краху. По мнению всех государственных деятелей, она уже погибла: но она смогла вновь подняться в результате смерти женщины и благодаря помощи государства, которое наиболее активно действовало во вред Пруссии», — говорил сам Фридрих Великий.

Марк Аврелий. Философ на троне

Марк Аврелий был последним из славной плеяды великих цезарей Древнего Рима - императоров Нервы, Траяна, Адриана и Антонина Пия, правление которых стало «золотым веком» в истории этого государства. Но то был уже закат величия и славы Римской империи, и суровая действительность оставила отпечаток трагизма на всех его деяниях. Вечер наступил быстро, а вскоре и ночная тьма окутала римский лагерь на берегу Дуная (Грана). Давно уже растаяли в морозном воздухе голоса отдающих приказы офицеров, лязг оружия, звуки трубы... Солдаты спали. Вдаль бесконечной чередой уходили дежурные костры и стройные ряды палаток...

Он ждал этого часа. Чтобы после полного военной суеты дня остаться наедине с собой. Со своими мыслями и воспоминаниями...

Может быть, в ту ночь над головой Марка Аврелия было ясное небо, и он долго глядел на звезды, а потом записал в своем дневнике: «Пифагорейцы советовали бросать по утрам взгляд на небо, чтобы вспомнить о том, что всегда исполняет свое дело, оставаясь верным своему пути и образу действий, и о порядке, чистоте и обнажении. Ибо светила не знают покровов»***.

Дневники

Время почти стерло со страниц истории деяния императора-философа, но сохранило книгу его размышлений. Она могла бы послужить ответом на страстный призыв Эпиктета, его учителя и друга: «Пусть кто-либо из вас покажет мне душу человека, жаждущего быть единым с Богом, свободного от гнева, зависти и ревности, - того, кто (зачем скрывать мою мысль?) жаждет изменить свою человечность в божественность и кто в этом жалком своем теле поставил себе целью воссоединиться с Богом». Листая сегодня дневник Марка Аврелия, трудно поверить, что жемчужины философии морали создавались в походных палатках, в часы, похищенные у короткого ночного отдыха.

Сколько поколений в разных странах выросло на этой книге! Скольких людей, близких друг другу по духу, связала она через века! «Если вы возьмете, - пишет Дмитрий Мережковский, - эту книгу в руки с искренней жаждой веры, с тревожной совестью и душою, взволнованной великими несмолкаемыми вопросами о долге, о смысле жизни и смерти, - дневник Марка Аврелия вас увлечет, покажется более близким и современным, чем многие создания вчерашних гениев... Эта книга - живая. Она может не произвести никакого впечатления, но, раз она затронула сердце, ее уже нельзя не любить. Я не знаю более сладкого и глубокого ощущения, чем то, которое испытываешь, встречая свои собственные, никому не высказанные мысли в произведении человека далекой культуры, отделенного от нас веками».

Когда Марку было всего шесть лет, император Адриан увидел в нем будущего великого правителя Рима.

Мысли императора... Не поучения и наставления другим, но советы самому себе. Простые, естественные, скромные и ничуть не устаревшие со временем. Он никогда не думал кого-то исправлять. Поэтому строки его дневника глубоко искренни. Эта искренность наполняет особым смыслом все, что мы знаем о жизни Марка Аврелия, философа на троне.

Ученик стоиков

«Богов я должен благодарить и за то, что моим руководителем был государь и отец, который хотел искоренить во мне всякое тщеславие и внедрить мысль, что и живя при дворе можно обходиться без телохранителей, без пышных одежд, без факелов, статуй и тому подобной помпы, но вести жизнь весьма близкую к жизни частного человека, не относясь поэтому уже с пренебрежением и легкомыслием к обязанностям правителя, касающимся общественных дел» - эти слова Марк Аврелий посвятил своему приемному отцу и учителю императору Антонину Пию. Их судьбы тесно переплелись по воле самого провидения...

Марк Аврелий родился в 121 году в знатной римской семье и получил имя Анний Север.

Очень скоро его, спокойного и не по годам серьезного, замечает сам император Адриан. Интуиция и проницательность позволили Адриану узнать в мальчике будущего великого правителя Рима. Когда Аннию Веру исполняется шесть лет, Адриан жалует ему почетный титул всадника и дает новое имя - Марк Аврелий Антонин Вер.

Видя, какой исключительной правдивостью отличается мальчик, его называют не просто Вер, но Вериссимус - «Справедливейший».

По древней традиции цезарь Рима имел право передать власть не физическому наследнику, а тому, кого считал своим духовным последователем. По желанию Адриана его преемник - Антонин Пий - усыновляет Марка Вера, чтобы потом, в свою очередь, передать ему власть.

Юность Марка Аврелия проходит в императорском дворце на Палатинском холме. Его учат известные философы - Фронтон, Аполлоний, Юний Рустик... Однажды кто-то из них подарит Марку «Беседы» Эпиктета. Эта книга и уроки учителей сделают его стоиком.

Не важно, какое дело человек выбирает, считали философы-стоики. Важно, чтобы во всем, что делает, он учился проявлять благородство, быть ответственным, следовать долгу и чести. Эти качества стоики считали стержнем человеческой морали. Учи не словами, но примером, говорили они. Этот принцип Марк Аврелий помнил всю жизнь.

Когда Антонин Пий стал правителем Рима, Марку было 17 лет. Новый император достойно продолжает дело своих предшественников - Нервы, Траяна и Адриана. Их эпоха не имела ничего общего с правлением прежних развратных и жестоких цезарей Рима. Императоры-философы не жаждали власти ради нее самой. Свой долг они видели в том, чтобы без риторики и без пышности наилучшим образом служить интересам государства.

У Антонина Пия юноша учится политическому искусству и морали, умению мудро разрешать любые конфликты и противоречия. В свою очередь, Антонин полностью доверяет приемному сыну, делает его соправителем и дает возможность разделить всю ответственность власти. Глубоким взаимопониманием проникнуты их отношения, которые еще более скрепляет брак Марка Аврелия с Фаустиной, дочерью императора.

Правление Антонина Пия стало уникальным периодом в истории Рима. Никто не нарушал внешних границ огромной империи. Мир и согласие царили в ее пределах.

Царство философов

«Чти богов и заботься о благе людей. Жизнь коротка; единственный же плод земной жизни - благочестивое настроение и деятельность, согласная с общим благом».

Марк Аврелий становится римским императором в 161 году, в 40 лет. «Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было либо удержать людей от зла, либо побудить их к добру, - читаем у одного из римских историков. - Он делал дурных людей хорошими, а хороших - превосходными, спокойно перенося даже насмешки некоторых».

Возможно, в Римской империи в то время не было другого такого человека, который мог примером собственной чистоты и добродетели противостоять хаосу и ржавчине, разрушавшим человеческие нравы.

Марк Аврелий стремится создать царство философов, идеальное государство, о котором мечтал Платон. Бывшие учителя и наставники императора - Аттик, Фронтон, Юний Рустик, Клавдий Север, Прокл - становятся римскими консулами, занимают важные посты в государстве.

Еще при Адриане возвышенные принципы стоической философии, идеи равенства между людьми начинают проникать в суровое римское законодательство, обращая его лицом к человеку. Цель законов и указов Марка Аврелия - благо простых людей империи. Гражданское право, принципы ответственности государя перед законом и забота государства о гражданах, полиция нравов, регистрация новорожденных - ведут свое начало от Марка Аврелия.

Император ждет от римлян не просто повиновения закону, но улучшения душ и смягчения нравов. Все слабые и беззащитные находятся под его покровительством. Государство берет на свое попечение больных и увечных.

Марк Аврелий велит собирать большие налоги с богатых и на эти средства открывает приюты для сирот и малоимущих, основывает колледжи, где молодые римляне получают возможность изучать философию.

Мечта Платона и Сенеки о царстве философов на земле, возможно, никогда не была столь близка к осуществлению, как в Древнем Риме времен царствования Марка Аврелия.

Но мало кто знал, чего стоила императору каждая пядь пространства, отвоеванная у безразличия, непонимания, вражды и лицемерия.

Варвары

«Искусство жизни более напоминает искусство борьбы, нежели танцев. Оно требует готовности и стойкости и в отношении к внезапному и непредвиденному».

Тучи начинают сгущаться над Римской империей тотчас после прихода Марка Аврелия к власти.

В первый год своего правления император посылает шесть римских легионов во главе со своим соправителем Луцием Вером и лучшими армейскими генералами для усмирения восстания в Армении.

Пять лет спустя римские солдаты вернутся на родину победителями. Но по пятам за ними с Востока придет чума. Эпидемия быстро расползется по всей империи, будет свирепствовать в Риме. Болезнь унесет сотни, тысячи человеческих жизней. Что будет делать император? Легенды, дошедшие до нас, рассказывают о великом даре Марка Аврелия исцелять болезни прикосновением рук. Когда все в Риме страшатся пагубной заразы, император инкогнито выходит на улицы города и лечит людей...

166 год - новая война. Маркоманы и квады наводняют римские провинции на севере. Они ведут за собой весь варварский мир - десятки племен. Такого империя еще не знала. Ей приходится вооружать рабов и гладиаторов...

В Риме возмущены подобным решением императора. Как будто забыв, что речь идет об их собственной безопасности, о безопасности государства, римляне беспокоятся лишь о том, смогут ли они по-прежнему ходить в Колизей. «Император хочет лишить нас хлеба и зрелищ и заставить философствовать», - негодует толпа.

Марк Аврелий всегда считал бои на арене жестокостью. Если он и появлялся в Колизее, то лишь для того, чтобы своим последним словом сохранить жизнь проигравшим. По его указу гладиаторы сражались в цирке тупыми мечами, а для канатоходцев, выступавших высоко над землей, на арене стали стелить матрасы, чтобы предотвратить гибель при случайном падении.

Марк Аврелий знал, что философия остается законом жизни. Но хорошо понимал и другое: нельзя насильно обновить мир. Никакой правитель не властен над мыслями и чувствами людей. Он мог своими указами добиться тупых мечей в цирке. Но не мог запретить гладиаторские игры. Не мог победить жестокую страсть римлян к кровавым зрелищам.

В своем дневнике император запишет: «Как жалки все эти политики, которые воображают себя действующими по-философски! Хвастливые глупцы. Поступай же, человек, так, как требует в данный момент природа. Стремись к цели, если имеешь возможность, и не озирайся по сторонам, знает ли кто об этом. Не надейся на осуществление Платонова государства, но будь доволен, если дело подвигается вперед хотя бы на один шаг, и не смотри на этот успех как на нечто, не имеющее значения. Кто изменит образ мыслей людей? А что может выйти без такого изменения, кроме рабства, стенаний и лицемерного повиновения?»

Марк Аврелий мог бы остаться в истории как великий полководец. Он питал глубокое отвращение к войне и всегда был далек от стремления к военным почестям и славе, но к делу защиты государства относился со всем вниманием и добросовестностью. Один из самых миролюбивых императоров за всю историю Рима из 18 лет своего правления 14 провел в военных походах, защищая границы империи и спокойствие ее граждан.

Он вел кампанию против квадов и маркоманов - терпеливо, бесконечно долго и успешно. Это была тактика, рассчитанная на выносливость и упорство римского солдата, на экономию сил. Марк Аврелий не гнался за блестящими победами и избегал всякой бесполезной жестокости и вероломства по отношению к врагам. Армия любила и почитала своего цезаря. А судьба готовила ему новые испытания.

Мятеж

«Употреби все усилия на то, чтобы остаться таким, каким тебя желала сделать философия».

Полководец Авидий Кассий, умный, образованный человек, когда-то любивший Марка Аврелия, поднимает восстание в Сирии. Он обвиняет правителя Рима в том, что тот «занимается исследованиями об элементах, о душах, о том, что честно и справедливо, и не думает о государстве».

Часть римлян сочувствует генералу. Философия в конце концов многих утомила. Высоких целей не понимали. Чернь смеялась над знаменитыми учителями философии: «За его длинную бороду ему платят жалованье в десять тысяч сестерций; что же? Надо бы платить жалование и козлам!» Ленивые ремесленники и плохие актеры спешили записаться в цех «философов», находя это ремесло наиболее прибыльным и легким. Люди сумели превратить и царство мудрецов в глупый фарс.

Пользуясь этим, Авидий Кассий возмущает общество не против Марка Аврелия - императора, а против Марка Аврелия - философа.

Узнав о предательстве Кассия, Марк Аврелий остается спокоен, ни на миг не поддается чувству гнева и мести - как и несколько лет назад, когда он, зная о чрезмерных амбициях генерала, в письме своему сводному брату и соправителю Луцию Веру замечал: «Я прочитал твое письмо, в котором больше беспокойства, нежели императорского достоинства... Если Кассию суждено стать императором, то мы не сможем убить его... если же не суждено, то без жестокости с нашей стороны он сам попадется в сети, расставленные ему судьбой...

Не так плохо мы почитали богов, и не так плохо мы жили, чтобы он мог победить».

Перехваченные письма Кассия к заговорщикам Марк Аврелий, не читая, прикажет сжечь, чтобы «не узнать имен своих врагов и не возненавидеть их непроизвольно».

Мятеж длился три месяца и шесть дней. Авидий Кассий был убит одним из своих сообщников. Марк Аврелий дал полную амнистию его сторонникам.

То была мягкость, которая, как многим казалось, граничила со слабостью.

Но Марк Аврелий не имел ничего общего с этаким бесхарактерным добродушным монархом, многочисленные образы которых сохранила история. Он проводил политику великодушия вполне сознательно, и на троне оставаясь таким, каким хотела его сделать философия. Реакция Марка Аврелия на самые разные ситуации жизни никогда не расходилась с его философскими убеждениями, а действия императора ни в чем не опровергали его самых высоких идей.

Одиночество

«Не забывай же впредь при всяком событии, повергающем тебя в печаль, пользоваться основоположением: Не событие это является несчастьем, а способность достойно перенести его - счастьем“. Разве случившееся мешает тебе быть справедливым, великодушным, благоразумным, рассудительным, осторожным в суждениях, правдивым, скромным, откровенным и обладать всеми другими свойствами, в наличности которых особенность человеческой природы?»

В личной жизни император-философ с не меньшим мужеством выдерживает роковые удары судьбы.

Жена Марка Аврелия Фаустина, быть может, когда-то любила мужа. Но время это прошло, и философия наскучила красивой женщине. И вот уже по всему Риму ходят грязные сплетни о любовных связях Фаустины. О них публично говорят актеры в театрах и матросы в портовых кабаках.

В Марке Аврелии мудрость сочеталась с той правдивостью, которая способна искупить чужие грехи.

Сын императора Коммод являет собой полную противоположность отцу. Впоследствии своим правлением Коммод впишет в историю Рима одну из самых мрачных страниц. С горечью Марк Аврелий осознает, что после его смерти управление государством перейдет к человеку более похожему на сына гладиатора, нежели императора Рима...

Возлагая наивную надежду на воспитание, Марк Аврелий окружает Коммода учителями философии и морали. Безрезультатно. Наследник ищет лишь общества мимов, наездников цирка и гладиаторов, которых он превосходит грубостью и силой. Среди предательств и измен император-стоик сохраняет благородство. Он глубоко верит в то, что искренняя доброта неодолима. Он не обращает внимания на насмешки и как будто не видит зла. Он не слушает советов своих приближенных, которые убеждают его порвать с Фаустиной. Подобный поступок Марк Аврелий считает слишком неблагородным по отношению к его приемному отцу и учителю Антонину Пию, благословившему когда-то этот брак.

Фаустина всегда оставалась ему дорога. Она сопровождала его во многих походах, и он называл ее матерью лагерей, был благодарен ей за то, что она слушала его стихи. Французский историк и исследователь Ренан назвал отношение Марка Аврелия к жене «неумолимой кротостью».

Незадолго до смерти император запишет в своем дневнике: «Я расстаюсь с той жизнью, в которой даже самые близкие мне люди, для которых положил столько трудов, о которых так горячо молился и заботился, даже они желают моего устранения, надеясь на то, что это, быть может, принесет им какое-нибудь облегчение».

Чувствуя приближение смерти, Марк Аврелий остается спокоен. Он всегда жил в согласии со своим сердцем. И предстал перед вечностью имея чистую совесть: «Пусть божество в тебе будет руководителем существа мужественного, зрелого, преданного интересам государства, римлянина, облеченного властью, чувствующего себя на посту, подобного человеку, который, не нуждаясь ни в клятве, ни в поручителях, с легким сердцем ждет зова оставить жизнь. И светло у тебя будет на душе, и ты не будешь нуждаться ни в помощи извне, ни в том спокойствии, которое зависит от других».

Смерть пришла к императору-философу 17 марта 180 года, когда он находился в военном походе, в окрестностях современной Вены. Ему было почти 59 лет. Говорят, то была чума, от которой он исцелил многих.

Перед самой кончиной императора Гален, его врач, несмотря на смертельную опасность до последней минуты находившийся рядом, услышал, как Марк Аврелий произнес: «Кажется, я уже сегодня останусь наедине с собой», после чего его губы тронуло подобие улыбки.

По словам Геродиана, «не было человека в империи, который бы принял без слез известие о кончине императора. В один голос все называли его - кто лучшим из отцов, кто доблестнейшим из полководцев, кто достойнейшим из монархов, кто великодушным, образцовым и полным мудрости императором - и все говорили правду». Люди в нем видели сочетание мудрости с той правдивостью, которая способна искупить и чужие грехи.

С уходом Марка Аврелия закончилось felice tempore - «золотой век» Древнего Рима. После отца-философа на престол взошел сын-гладиатор. То было начало гибели старой цивилизации, которая, казалось, еще имела столько жизненных сил. Господство философии уступило место господству разнузданного насилия. Презрение к духовным ценностям и падение нравов привели к крушению великой империи. Орды варваров и время поглотили все, чем жила она когда-то, оставив нам лишь скорбные руины былого величия и славы. Но есть то, над чем время не властно. Это не слава, не богатство, но качества души.

В какой бы роли мы ни вспоминали сегодня Марка Аврелия - полководца, римлянина, отца, супруга, императора, - он всегда оставался философом. И история сохранила память об этой счастливой эпохе, когда человеческие дела вершил лучший и мудрейший человек времени...

А суровость к нему судьбы? То был великий, дарованный вечностью шанс, который он использовал. В жестоком горниле испытаний великая душа смогла проявить всю свою стойкость и силу. Свою честь. Ту самую честь, которая многие столетия остается истинным наследием Древнего Рима.

В «Размышлениях» Марка Аврелия преодолен весь исторический трагизм, наполнявший его жизнь. Да, дело Марка Аврелия - правителя было разрушено, и ничто не смогло предотвратить крушения империи. Но остались мысли Марка Аврелия - философа, обращенные к душе, миру и Богу. Они, словно золотые нити, связали благородного римского императора со всеми последующими веками. Этим мыслям не грозит уничтожение, ибо человечество никогда не разучится их понимать. На них лежит печать вечности.

*** цитаты даются по книге «Марк Аврелий. Наедине с собой» / Пер. с греч., прим. С. Роговина. - М.: Алетейа, 2000.

Илья Бузукашвили. Новый Акрополь